Глава 7 Тревоги и поиски индивидуальности — Биржа — Игра на деньги
Когда я буду богат,
То все переменится,
И жизнь моя станет другой.
Гимн на музыку Георга Фридриха Генделя
Абсолютная мобильность американцев, конечно, вещь великолепная, но она оказывает и мощное давление. Если наши соседи разбогатели, разве с нами не должно произойти то же? А если мы не разбогатели, то почему? Конечно, было бы мило просто сказать: Иншалла, такова уж судьба, дружище, или таковы уж законы шоу-бизнеса, но это не помогает, потому что все мы всерьез верим в возможность перемен и в Великое Будущее непрекращающегося прогресса.
Мы с вами уже видели на отобранных по строго научным критериям примерах, что биржевые рынки могут для разных людей означать совсем разные вещи, и что они представляют собой своеобразную сцену, на которой разыгрываются самые разные роли.
Но для серьезных игроков в этой игре есть и более серьезные опасности. Опасности эти не новы, и они, видимо, имманентно присущи обществу, ориентированному на работу, где индивидуальность, как считается, определяется родом занятий, а индивидуальность более высокого порядка — достижениями конкретного человека. Если этот род занятий — делание денег, причем в самой чистой своей форме, то тревожность наличествует всегда, почти по определению, потому что всегда существует угроза того, что деньги, как выражение достигнутого, могут растаять. Чтобы понять это, совсем не обязательно читать исследователей последнего времени типа Дэвида Райсмана. Вы можете найти то же самое, хотя автор не намеревался писать именно об этом в книге «Роман и трагедия широко известного бизнесмена из Нью-Йорка, рассказанные им самим». Этим «им самим» был человек по имени Уильям Ингрэм Рассел, а год издания книги — 1905-й. История Рассела в той или иной форме возникает постоянно: с тех пор, как Протестантская Этика и Дух Капитализма высадились на американский континент. Мистер Рассел жаждал не только денег, но и Признания, полагающегося их обладателю. Какие-то деньги он сделал, потом потерял, потом сделал снова, построил себе прекрасный дом с великолепной библиотекой, потом потерял и это, и в конце концов разорился до такой степени, что друзья разбежались, и никто даже не захотел внести скромный залог, когда его арестовали из-за какой-то достаточно ординарной сделки. Такая вот гравюра Хогарта. Собрав остатки сил, Рассел написал книгу, которую посвятил «чудесной маленькой женщине», которая оставалась с ним до последнего.
Со времен мистера Рассела отточенный пиратский клинок свободно-предпринимательской формы капитализма заметно притупился, а насколько можно судить по книге, друзья оставили его просто потому, что был он человеком довольно тяжелым. Да и прочие вещи уже не те, что во времена мистера Рассела. Рынки и биржи более честны, и друзья не бросают неудачников таким драматично-диккенсовским образом. А вот «чудесные маленькие женщины», напротив, крайне редко бывают столь преданными и стойкими, как миссис Рассел. Поэтому сегодняшним мистерам Расселам легче держаться за друзей и залоговых поручителей, чем за жен, но, возможно, эта сторона нашей нынешней реальности с деньгами ничего общего не имеет.
Самые сильные эмоции на рынке — жадность и страх. Когда биржа идет вверх, приливная волна жадности почти физически ощущается. Обычно со времени последнего биржевого «дна» должно пройти от шести месяцев до года, чтобы эта волна начала набирать силу. Сначала вы ощущаете зуд жадности, когда видите, как вверх пошли акции, которых в вашем портфеле нет. Потом акции ваших друзей удваиваются в цене — или, если удвоились ваши, то их выросли в три раза. Это и приводит к максимальным ценам «бычьего» рынка. Конечно же, никто не жаждет покупать по максимальной цене, но людей, делающих это, достаточно много для того, чтобы взвинтить цены до потолка. Как они умудряются это делать? Должно быть, здесь работает элемент заразительности, описанный для толпы Ле Бона, — желание идти со всеми в ногу. Просто поразительно, как меняются временные горизонты и финансовые цели. Сначала, после трепки, которую им задала биржа, инвесторы приступают к игре с осторожностью и покупают акции, которые, как они надеются, могут дать им 50 процентов за полтора года. Но по мере того, как темп игры нарастает, 50 процентов за полтора года уже кажутся слишком медленной забавой, потому что на бирже есть акции, — и кто-то же их имеет! — которые приносят 100 процентов за полгода. В конце концов все несутся в зажигательной пляске, и все это очень весело, особенно если вам вовремя удается с этого празднества удрать.
То же самое происходит при обратном движении. Когда биржа начинает двигаться вниз, у многих проявляется склонность к выжиданию, пока акции немножко не поднимутся, чтобы начать от них избавляться. А они упрямо ползут вниз, и сама мысль о том, что вы могли совершить ошибку, что вас подвели собственные расчеты, может быть настолько парализующей, что вы ждете еще немного. Наконец, вера испаряется без остатка. Если вчера акции упали на 10 процентов, то сегодня они могут рухнуть на все двадцать. И в один прекрасный день, когда все новости оказываются только траурными, вы просто вынуждены избавляться от этой мерзости, которая так жестоко с вами обошлась. Все кончается массовыми судорогами, где уже никому не весело, если, конечно, вы опять-таки не удрали заранее.
И совершенно неважно, с какой роли начинает инвестор. На пике описанных нами процессов любая его роль полностью растворяется в роли, которую играет толпа — роли жадности или страха. Единственная реальная защита от того, чтобы стать частичкой сметающей все на своем пути толпы, — это иметь настолько сформировавшуюся индивидуальность, чтобы никакие истерики биржи на нее не могли повлиять. Линхарт Стернз, недавно умерший нью-йоркский консультант по инвестициям, как-то написал крайне интересное эссе об инвестменте и тревожности, поскольку тревожность — серьезная угроза индивидуальности. Судя по всему, Стернз имел клиентов в не меньшей степени чокнутых, чем те, с кем мы уже познакомились. Один из них ни за что не хотел покупать облигации, потому что облигации напоминали ему о смерти — что, может, не так уж и абсурдно в свете дискуссий на фрейдовских еженедельных психологических посиделках в Вене. Другой, фабрикант одежды, настаивал на том, что акции ни в чем не отличаются от платьев, что их нужно, если, конечно, возможно, продавать с прибылью, но потом «уценять и распродавать без остатка к концу сезона». Линхарт Стернз, должно быть, благотворно влиял на своих клиентов, потому что его главный тезис заключался в том, что конечная цель инвестиций — обретение покоя. А покой можно обрести, только избегая тревог. А чтобы избежать тревог, человек должен знать, кто он такой и что он делает.
Таким образом, все вышесказанное подводит нас к еще одному из Правил Иррегулярности Смита: индивидуальность инвестора и индивидуальность инвестиционных действий должны быть жестко разграничены. Поспешу сразу согласиться: если вы блестящий мастер четких решений в течение вот уже долгих лет, то, наверное, это и есть ваша индивидуальность, и ничего плохого нет в том, чтобы радоваться собственным талантам. Но в целом это опасное занятие, потому что биржа имеет склонность учить скромности даже самых успешных адептов. Это опасное занятие, ибо для того, чтобы знать, что вы делаете, вы должны быть способны шагнуть за пределы собственных рамок и увидеть себя со стороны, объективно, а это очень трудно сделать, если «Комсат» вы ощущаете, как свое собственное дитя или даже просто думаете: «Вот они, мои акции, и купил я их совсем задешево!»
По сути дела, акция — это всего лишь кусок бумаги, лежащий в банковском сейфе. Вы чаще всего ее и в глаза не видите. Она может обладать или не обладать Внутренней Ценностью, но все, что она стоит в каждый отдельно взятый день, зависит от взаимного согласия покупателей и продавцов на текущий момент. Самая важная истина очень проста для понимания: акция не знает, что вы ее владелец. Все чудесные вещи или страшные вещи, которые вам видятся в акции, или в пакете акций, или в количестве денег, представленном этим пакетом акций, — все эти чувства остаются без взаимности со стороны самой акции. Вы можете быть влюблены в нее, если уж вам так этого хочется, но кусок бумаги не любит вас, а любовь без взаимности может легко превратиться в мазохизм или, что еще хуже, в потери на бирже и в столь же безответную ненависть.
Напоминание типа «акция не знает, что вы ее владелец» могло бы звучать глуповато, если бы не типы индивидуальности, существующие на нынешней бирже. Эти разные индивидуальности можно продавать как значки-жетоны: «Я владелец акций IBM, и они выросли на 80 процентов»; «"Флаинг Тайгер" так хорошо ко мне относится, что я его люблю»; «Вы все смеялись, когда я купил "Солитрон", а теперь смотрите и завидуйте».
И, конечно, здесь должен быть большущий жетон, значок номер один: «Я миллионер» или «Я такой проницательный, что мой портфель измеряется цифрой с семью нулями». Магия числа в миллион долларов и его доступности Любому и Каждому так велика, что книжки с названиями типа «Как я сделал миллион долларов» или «Ты тоже можешь сделать миллион» раскупаются, даже если практически ни о чем не рассказывают. Это самые опасные книжки из всех, написанных о бирже, потому что (а я их коллекционирую — как хобби) в такой книжке обязательно содержится какая-нибудь механическая формула. Неважно, кто вы такой и какими талантами вы обладаете. Достаточно раскрыть книжку на третьей главе — и вперед!
Но если вы поняли, что акция не знает, что вы ее владелец, то вы уже серьезно продвинулись в игре. Вы продвинулись, потому что теперь вы можете менять ваши решения и действия независимо оттого, что вы думали или делали вчера. Вы можете, как говорил мистер Джонсон, начинать без предварительных априорных идей. Каждый день — это новый день, который вносит в Игру новый комплект измеримых вариантов выбора. Теперь вы сможете достойно реагировать на биржевые качели, вы сумеете вовремя продать, примирившись с убытками, вы сможете позволить вашим прибылям расти, и даже ваши шрамы не будут зудеть, потому что вы не тешите свое самолюбие, а, стало быть, никаких шрамов у вас и нет.
Мне довелось знать людей, которые сделали приличные деньги — нередко миллионы — на бирже. Один из них — Гарри, который сколотил состояние, продул состояние, а потом сколотил его снова. Гарри действительно хотел иметь миллион долларов, и он его сделал. Я думаю, Линхарт Стернз был очень прав, когда сказал, что конечной целью инвестмента должно быть обретение покоя. И если вы думаете, что миллион долларов даст вам покой, то можете выбрать одно из двух. Во-первых, найти себе хорошего психиатра, который поможет вам понять, почему вы думаете, что миллион долларов принесет вам желанный покой. Это связано с лежанием на кушетке, припоминанием снов, беседами о ваших отношениях с матерью и оплатой услуг из расчета сорок долларов в час. Если курс лечения окажется успешным, вы осознаете, что вы хотите вовсе не миллион долларов, а то, что этот миллион долларов для вас олицетворяет: любовь, могущество, вашу маму или Бог знает что еще. После выписки вы снова можете заняться делами и больше ни о чем не беспокоиться, а обеднеете вы все лишь на количество часов, проведенных у психиатра, помноженное на сорок долларов.
Второй ваш выбор: двинуться к цели, заработать свой миллион долларов и обрести покой. В таком случае вы сможете иметь и миллион долларов, и искомый покой, и вам не нужно будет вычитать из дохода количество часов лечения, перемноженное на сорок долларов, — ну разве что вас очень уж будет мучить чувство вины.
Это выглядит подозрительно просто, и подвох тут действительно есть. Что если миллион долларов уже сделан, а покоя как не было, так и нет? А вы говорите, что будете об этом беспокоиться, когда до этого дойдет, а там уж вы с этим как-нибудь справитесь. Что ж, может быть, и так Деньги, вопреки распространенному мифу, чаще помогают людям, нежели их портят, уже хотя бы потому, что появляется больше возможностей. Опасность же заключается в том, что когда вы получите свой миллион, вы захотите иметь два, потому что на вашем значке-жетоне написано «Я миллионер», и это вы и есть, но тут вы внезапно замечаете, как много вокруг людей со значком «А я дважды миллионер!»
Я сразу должен признаться, что Гарри — не реальный человек. Точнее, он смесь подмеченных мной характеристик. Я говорю это потому что, когда эта поучительная история была напечатана впервые, появилось множество догадок о том, кто же такой Гарри, догадок, построенных с помощью старой истины о том, что Портфель Ценных Бумаг есть Отражение Человека. Мне звонили два разных Гарри. Один сказал, что я описал его пакет акций правильно, а его семейную ситуацию — нет. Другой сказал, что я негодяй, потому что на весь свет раструбил, как он проводит свой досуг, и вдобавок никаких акций, упомянутых мной, у него никогда не было. А совсем недавно я выпивал с важным корпоративным боссом в одной из дорогих манхэттенских забегаловок, и он сказал: «Ты знаешь, Гарри снова все умудрился вернуть». Он имел в виду какого-то другого Гарри, но когда я проверил, то понял, что в данный период на бирже все Гарри умудрились вернуть свое. Новых Гарри постоянно прибывает, а единственное их различие — это размер суммы на счете.
Проблема с Гарри не в том, что это проблема человека, который сделал, а потом потерял кучу денег, и даже не в том, что новые Гарри вылупляются буквально сейчас, чтобы сыграть ту же роль в будущем месяце или в будущем году. Проблема выходит за пределы самого Гарри и за пределы Уолл-стрит. Это нечто вроде вируса, которым заразилась вся страна, когда индивидуальность определяется не тем, насколько крепко сшиты сапоги или насколько хорошо спета песня, а суммой цифр, выдаваемой арифмометром. Обычно мы слышим от арифмометра только о триумфах, но кто цифирью живет, от цифири и погибает, а это очень неутешительно, когда надгробную эпитафию вам тоже отстукивает арифмометр. Может быть, измерение человека его положением на рынке есть одна из казней нашего времени, но если бы какой-нибудь ученый объяснил нам, почему так происходит, мы узнали бы о себе гораздо больше.
Я увидел его в баре отеля «Карлтон» — человека, который был легендой моего поколения на Уолл-стрит. Правда, он не выглядел, как легенда. Он выглядел как просто человек в четко подогнанном костюме, лысеющий, поджарый, мрачный тип, ищущий истину на дне стопки виски. Может быть, все легенды проходят через такой этап, а Пол Хорнунг и Кассиус Клей до него еще просто не добрались. Гарри сидел и гонял соломинкой кубики льда в стакане. Я не видел его несколько лет, поэтому подошел и поинтересовался, как дела. Он не прекратил гонять свои льдинки, а просто сказал: «Я снова умудрился это сделать». Я не понял. Что он снова умудрился сделать? Я ведь очень давно его не видел. На этот раз он прокричал свой ответ, и радостное жужжание в баре смолкло, а все головы повернулись в нашу сторону
— Я снова умудрился это сделать! Я снова умудрился это сделать!
Гарри вытащил из кармана полоску бумаги — калькуляторную ленту. На ней было полно красных пометок, а цифра в конце гласила: «00,00». Тогда до меня начало смутно доходить, что сделал Гарри: он расстался на бирже со своим миллионом, что второй раз привело его к той же точке, с которой он начал, — к отметке «00,00».
— Я прогорел, — сказал Гарри.
Мне было жаль это слышать, но, пытаясь его развеселить, я сказал, что «прогорел» для него не terra incognita, он там уже был. Я хотел узнать, что еще поделывает Гарри, с кем видится, что читает, что думает о положении на бирже. Но все, что мог делать Гарри, это без конца шлепать калькуляторной лентой по стойке бара и повторять: «Прогорел». Он ни с кем не виделся, он ничего не делал, все его силы уходили на то, чтобы сбрасывать одеяло и выползать из постели по утрам. Когда я возразил, что на Уолл-стрит занавес поднимается каждый день в десять утра, открывая новое представление, Гарри тут же заткнул меня и повторил: «Прогорел». Похоже было на то, что прогорел не только его банковский счет, но прогорел и сам Гарри, как прогорают люди после увольнения или развода, люди, которые каким-то образом лишились своей идентификационной карточки[2], когда соревнование между идентичностью и тревожностью было начисто выиграно последней, а эго растерто в порошок. Бесполезно уговаривать таких людей смотреть на жизнь иначе. С таким же успехом можно обучать паралитика ходить, убеждая его выдвигать вперед сначала одну ногу, а потом другую.
— Сейчас я должен принять одно решение, — сказал Гарри, — и я подумал, что это хорошо, потому что если ты способен принять одно решение, то сможешь принять и все последующие. Главное решение сейчас это жить или не жить. Так ведь, кажется, выразился Камю?
Камю вполне мог выразиться и так, но это не та тема, которую люди обсуждают буднично и повседневно. И уж, конечно, это малоприятный предмет для разговора с человеком, на которого ты случайно наткнулся в баре. Чтобы придать беседе более позитивный характер, я заказал еще по одной. Далее некоторые имена и цифры будут изменены — как говорят, чтобы защитить невиновных, но все постоянные величины будут на месте. Как поется в балладе, «о, ковбои младые, услышьте же песнь».
Я познакомился с Гарри десять лет назад, когда он думал, что Данхилл — это табачный магазин, а не портной с Пятьдесят Седьмой улицы, бравший по $300 за костюм. Гарри работал тогда в крупной инвестиционной фирме. Различий между людьми в те времена было меньше, чем нынче, Уолл-стрит была популярным местом обитания молодых тигров. Это сейчас их стало так много, что пришлось изобретать всевозможные нашивки и лычки, чтобы хоть как-то различать чины и ранги. Гарри был финансовым аналитиком — таким, каким в те годы и полагалось быть. В его распоряжении было несколько счетов, которые он вел самостоятельно, и огромное количество энтузиазма, который он вкладывал в работу. Солидные дяди в фирме работали с солидными компаниями, занимались солидным андеррайтингом и обстряпывали солидные сделки по слиянию. Гарри работал с маленькими компаниями, потому что это было все, что оставалось после солидных дядей. У него был стол посреди загона, куда были согнаны такие же, как он сам. Он зарабатывал $11000 в год, и его бросила жена, согласившись на одноразовую и окончательную уплату алиментов, потому что большего с Гарри она получить и не мечтала. А Гарри так и работал с маленькими компаниями, а потом писал отчеты, которые старшие компаньоны только изредка позволяли ему подписывать своими инициалами. Когда один из отчетов Гарри бывал напечатан, Гарри оказывался на седьмом небе, а когда начальство позволяло ему поставить внизу его инициалы, он был страшно горд собой. Тогда он еще этого не знал, но облака Фортуны уже начинали клубиться над его головой, а быть в нужном месте в нужное время — серьезный элемент игры.
В каждом экономическом цикле всегда есть отрасль промышленности, чьи акции не просто поднимаются, а взлетают на 500, на 700 процентов. В последние годы это были авиалинии: «Нортвест», «Бранифф», «Дельта» — все они улетали на 600, 800 и даже 1000 процентов. Такую партию достаточно сыграть раз или два раза в жизни. Иное дело, что, поди, на нее наткнись.
Еще с пятидесятых годов у Гарри были скопленные $5000 и маленькая квартирка в Вест Виллидж. Он делал кое-какие деньги на акциях, на которых все делали кое-какие деньги, а еще он встречался с актрисой, пробовавшейся на полупрофессиональной сцене. Он много плавал, летом он ездил на Файр Айленд и играл в шахматы. В общем, жизнь не была такой уж тяжелой. А потом русские запустили свой спутник, а Джо Элсоп обнаружил наше отставание в ракетах, и внезапно любая компания, делавшая хоть какие-то части для компьютеров или производившая экзотическое топливо, становилась буквально чаровницей на выданьи.
Когда я сейчас думаю об этих акциях, они видятся мне как лица полузабытых девушек, с которыми мы в молодости развлекались по выходным. Где ты сейчас, «Дженерал Транзистор»? «Поликаст», ты помнишь, как взлетал с 3 до 24 за акцию? «Филм-Ом», ты вошел по цене 2, а к концу первого дня торгов уже продавался по 11, — живешь ли ты в Скардейл, счастлив ли ты сегодня?
Весь прочий рынок был старым и усталым, и молодые тигры набросились на чудеса науки. Конечно, было это не так, что кто-то просто восклицал: «Генератор на лампе обратной волны!» — и акции компании FXR тут же взмывали с 12 до 60. Нет, тогда буквально каждый упорно и честно пытался понять сквозь туманную призму школьных знаний, что же такое на самом деле этот генератор на лампах обратной волны, и все сразу стали страшно умными, потому что генераторы на лампах обратной волны понять все-таки сложнее, чем, например, форды, сходящие с фордовских конвейеров.
И Гарри тоже был именно там и даже впереди стаи. Он всегда имел склонность к науке, а когда он начинал говорить о том, как новые транзисторы изменят мир, планета и впрямь начинала чуточку дрожать. Дело было вовсе не в удачливости Гарри: будь он просто удачлив, глядишь, все кончилось бы гораздо лучше. Штука в том, что он действительно видел вещи, которые вот-вот должны были реализоваться. Да вот вам один пример. Гарри как- то сказал, что компьютеры множатся, как грибы, но во всем этом недостает одного важного звена в самом начале цепи, — звена, которое брало бы информацию из повседневной жизни и переводило бы ее в форму, которую компьютер в состоянии понять. Человек заливает бак бензина и протягивает заправщику свою карточку «Мобил», но все равно нужны еще клерки с толстыми карандашами, чтобы объяснять компьютеру «Мобил», как ему просуммировать счет. И Гарри решил отправиться на поиски недостающего звена, чтобы все мы стали богаты.
Он набрел на изобретателя, который сказал ему, что на чердаке у него есть машина, умеющая читать. Гарри сразу же понял, что если машина действительно умеет читать, то она в состоянии объяснить компьютеру то, что она читает, а значит, всех клерков компании «Мобил» с толстыми карандашами в руках можно спокойно уволить или перевести на более полезную работу. Боссы Гарри немножко посмеялись над читающей машиной, которая в конце концов принадлежала не IBM, да и занялись снова своими делами. Уж, конечно, так-таки и читающая машина! Изобретателя звали Лоуренс Хаммонд, чей дядя некогда изобрел хаммонд-орган. Когда Лоуренс научил машину читать своеобразно написанные числа, он назвал свою компанию «Интеллижент Машинз» и продал ее другой компании, «Фэррингтон», чьи акции тут же отправились в ошеломляющий полет с $10 до $260 за штуку. А наш Гарри положил в карман четверть миллиона. Он сразу же заложил свои акции в банке и взял кредит, чтобы прикупить еще.
— Ты когда-нибудь задумывался, — сказал он, — что такое миллион долларов? Миллион долларов — это пять тысяч акций «Полароида» по двести за штуку вот и все. И это миллион долларов — миллион долларов! А ведь миллион долларов может изменить всю твою жизнь.
Я согласился, что миллион долларов может изменить всю жизнь, но у меня никогда не хватало мужества занимать деньги и докупать акции, когда они движутся вверх, а потом занимать еще, потому что как залог они поднялись в цене. Если вы занимаете $30 на каждую заложенную акцию ценой в $100, и если затем акции падают на 30 процентов, вы в состоянии выплатить занятое, и у вас еще останется пригоршня акций. Но если вы заняли $30 на акцию и купили новую порцию бумаг, а затем заняли деньги уже под залог этих купленных акций, а когда они пошли вверх, вы заняли деньги под этот рост, то при первом же качке вниз у вас нет никакого резерва, и вся пирамида с грохотом рушится. Гарри знал, что так оно и есть, но он сопоставлял риск с годами и годами жизни, а также с тем, что вообще делать со своей жизнью. Он хотел жить по-крупному или в нищете, но только не посередине.
— Какая разница, — сказал Гарри, — двадцать тысяч у тебя или шестьдесят? Допустим, ты можешь купить чуть больше каких-то вещей, но этих денег недостаточно, чтобы купить свободу. Их недостаточно, чтобы изменить твою жизнь. Ты или раб зарплаты или нет. Поэтому нужно решаться на качественный рывок. Зачем мы приходим на Уолл-стрит? Делать деньги. Если ты вылавливаешь акции, которые утраиваются в цене, то тебе повезло, как дай Бог любому. И если ты вошел в игру с десятью тысячами долларов, то в конце этой блистательной операции у тебя тридцать тысяч. Тоже мне, великое дело! И на это человек тратит жизнь? Сколько людей водят себя за нос этими доходами от прироста — десять тысяч тут, двадцать тысяч там. Они кажутся себе такими умными, они страшно довольны собой. А потом такой умник просыпается в одно прекрасное утро, и ему уже пятьдесят, и у него сто двадцать тысяч в акциях, и это все, что у него до конца жизни будет, и это все, что он на самом деле и есть.
У Гарри появилась клиентура, комиссионные стали расти. Ему повысили зарплату до $12000 в год. Он стал разъезжать по стране, говоря зажигательные речи о славных шестидесятых, о чудесах, которые вот-вот явятся народу: читающие машины для любых сделок и операций и компьютеры такой чудовищной сложности, что только другие компьютеры и будут в состоянии их спроектировать. Получалось так, что мы стоим на грани взрыва, технической революции, которая навсегда изменит образ нашей жизни.
Гарри отнес свои новые акции в банк и взял кредит под их залог. Его выступления имели огромный резонанс. Гарри проповедовал, и люди верили. Они были тотально зачарованы этим Биллом Грэмом финансового мира. Я однажды был в зале, где Гарри держал речь, и люди вставали с мест, чтобы прикоснуться хотя бы к его рукаву. Они решили, что если они услышат хоть несколько слов из уст самого учителя, то они тут же обзаведутся акциями, которые навсегда переменят их жизнь, позволят пристроить маму в приличный дом престарелых, выправить зубы детям, бросить работу, поменять работу, жениться, развестись и вообще обзавестись тем, что душа пожелает. Все было в пределах досягаемости, если только они сделают чуть-чуть денег на фондовой бирже.
Каждые пару дней, а то и каждый день, Гарри суммировал рост своего портфеля, ценность всех его акций, вычитая из этой суммы деньги, которые он должен был банку. Банк был телом айсберга, но вершина ледяной горы росла и росла. Гарри спрашивал свой калькулятор: «Кто самый умный на нашей улице?» И калькулятор отвечал: «$900000». Однажды вечером Гарри позвонил мне: калькулятор сказал, что у него уже $992 000. «Завтра около пол-одиннадцатого утра, если рынок будет вести себя как надо, я стану миллионером», — сказал он. Гарри повторил это несколько раз нежным голосом: «Миллион долларов, миллион долларов, миллион долларов…»
В полдень следующего дня Гарри на такси поехал к Данхиллу, где с него сняли мерку для парочки костюмов с настоящими дырками для пуговиц на рукавах. Потом он поехал в «Дж. С. Инксип» и купил каштанового цвета «роллс-ройс» с баром перед задним сиденьем, а в придачу к машине тут же, как джинн из бутылки, появился венгр, бывший и шофером, и лакеем. На водительской дверце «роллс-ройса» красовались инициалы Гарри, закодированные морским кодом, — маленькие сигнальные флажки. Закоренелым яхтсменом Гарри никогда не был, но однажды летом прошел тренировку в яхт-клубе. Теперь он обзавелся шикарным пятнадцатиметровым катером. Он переехал из Вест Виллидж в кооператив на Пятой авеню, и группка гомиков-декораторов самого скандального вида превратила квартиру в подобие PR-агентства на Парк авеню, с обязательными стеклом, хромом, стульями из Барселоны и африканскими масками. А к машине, квартире и яхте стекался нескончаемый поток девиц: стюардесс, медсестер, социологов и актрис. Иногда казалось, что каждая молодая женщина, прибывающая из Европы, просто обязана появиться у Гарри, чтобы проставить въездную визу. В общем, Евангелие по Хью Хефнеру.
В Америке существует миф, что деньги губят людей, что людям куда как лучше было бы сидеть дома в Индиане, с настоящим простым народом, радостно болеющим за команду своей школы на воскресном баскетбольном матче. Епископ Лоуренс понимал эту проблему иначе. Он был пастором Дж. П. Моргана, и по воскресеньям он обычно смотрел вниз, на сидевших в аудитории магнатов с Уолл-стрит, каждый на своем индивидуальном ряду, — и говорил примерно следующее: «Благочестие идет рука об руку с богатством; лишь к добродетельному человеку приходит награда. Материальное процветание делает наш народ мягче, радостнее, альтруистичнее — оно делает нас христианами». Конечно, современный историк только усмехнется, потому что именно это и хотели слышать от епископа ребята, сидевшие на индивидуальных рядах: епископальное воскресное служение, разбавленное проповедью кальвинистского спасения и Веры, основанной на Цене Закрытия Биржи. Каких-то людей деньги, наверное, портили, но в случае с Гарри все произошло именно так, как и учил епископ Лоуренс: он стал мягче, радостнее и альтруистичнее. Он всегда испытывал сочувствие ко всем нуждавшимся и теперь раздавал деньги художникам, которых знал еще живя в Виллидж, раздавал без всяких для них обязательств, знай твори и дальше. Он даже основал фонд в поддержку искусств.
Все инженеры, работавшие над какими-то тетронными загогулинами в RCA, «Сильвании» и «Дженерал Электрик», слетались в отделанную хромом квартиру Гарри и рассказывали ему обо всех новшествах. Венгр-шофер сервировал им коктейли, а стюардессы последнего призыва бродили среди свежеприобретенных шедевров в его коллекции картин. И Гарри начал думать: а почему бы ни поддержать этих инженеров, почему бы ни основать парочку маленьких симпатичных компаний, а потом не выпустить на рынок их акции и быть магнатом, как Джон Лоеб или Чарли Аллен, а не просто жалким охотником за удачей? В конце концов, дело-то ведь не в деньгах, не во втором или третьем миллионе. Для фирмы, в которой он работал, Гарри был всего лишь служащим, получавшим $12000 в год за работу на финансовом игорном столе, а Гарри хотел быть кем-то: отцом-основателем какой-нибудь отрасли промышленности, государственным деятелем, оратором, а, может быть, и предметом небольшого абзаца в «Кто есть Кто». Гарри давал деньги нуждавшимся инженерам и становился акционером в новорожденных компаниях.
В 1962 году рынок двинулся вниз, и Гарри продал кое-какие акции, но не слишком много. Да и как он мог распродавать их, ведь они были связаны со всей его славой! А потом жирные прибыли этих маленьких компаний стали таять в конкурентной борьбе. К тому же возникли и прочие проблемы. Оказалось, что недостаточно изобрести симпатичную штуковину. Этой штуковине еще нужно дать правильную цену, обеспечить правильный маркетинг, быть готовым ко всем ямам и колдобинам на дороге, а инженеры, сидевшие с симпатичными штуковинами на коленях в квартире Гарри, во всем этом ни черта не понимали. Рыночный спрос на его акции резко сократился, а самое небольшое давление тут же показало, сколько воздуха содержится в их далекой от реальности цене. Часть айсберга, принадлежавшая Гарри, растаяла до самой поверхности воды с такой скоростью, что все происходящее казалось сном. Банки тут же распродали то, что могли, оставив выручку себе. Гарри остался с нулем долларов в кармане и акциями нескольких маленьких компаний, которые только-только народились, отчего их акции никому нельзя было продать.
Гарри сидел и смотрел на текст своей знаменитой речи о славных шестидесятых. Сегодня, понятное дело, специальные устройства вносят все записи обо всех счетах, а читающие машины — оптические сканеры — читают их, и компьютеры проектируются с помощью других компьютеров, точь-в-точь как Гарри и говорил, но никого это не заботит. Людей заботит лишь то, пойдут ли их акции вверх, чтобы они могли отправить детей в приличную школу, а старушку-маму в приличный дом престарелых.
Какой-то психиатр купил его «роллс-ройс». Интересно, что, когда Гарри дал объявление, желающих купить было четверо, — и все четверо были психиатрами. Как хотите, так и понимайте. Мистер Бертрам из Майами купил яхту. Грек, которого позже посадили в Центральной Америке, квартиру, барселонские стулья и все прочее. Несколько галерей увезли картины. Стюардессы упорхнули, как стайка певчих птичек, напуганная треском ломающейся ветки, чтобы приземлиться где-то в другом месте. Для того, чтобы запустить свои компании, Гарри пришлось оставить работу, так что работы теперь у него не было, а в условиях падающего рынка все фирмы проводили сокращения. В общем, все выглядело, как на четвертой или пятой гравюре хогартовского цикла «Дорога на Тибурнскую виселицу».
А потом, в 1963 году, позвонил один из его друзей-инженеров. Штуковина, которую они разработали, понравилась компании «Контрол Дейта», которая теперь обменивала их акции на свои. Так у Гарри появились новые игорные фишки. Слух о том, что Гарри возвращается в игру, прокатился, но прежняя магия уже исчезла, да к тому же всеобщий бум гудел, как мощная топка, вложенные деньги можно было удвоить на доброй старой «Дженерал Моторз». Гарри осторожно втискивался в игру, а когда стоял уже чуточку свободнее, то снова отправился в банки, и банки приняли блудного сына.
«Время бежит, — говорил Гарри. — Скоро мне стукнет сорок Надо делать то, что ты должен делать. Все профессионалы пользуются финансовыми рычагами. Это неизбежность, иначе ты кончишь как еще одна физиономия в толпе, некто, кто проработал на Стрит тридцать лет, видел рынок во всех его видах и приземлился на пенсии с накопленными ста двадцатью тысячами долларов. Зачем тогда вообще толкаться на Стрит?»
В этот раз Гарри жил в комнатушке на Вест-Сайд — в наказание за всю его прошлую роскошь. Он подрабатывал консультантом у кое-кого из своих прежних приятелей, и, когда он проверял разные отрасли промышленности, ему вдруг подумалось, что в один прекрасный день 90 процентов американских жилищ будут оснащены цветными телевизорами, в то время как на текущий момент их имело только 15 процентов населения. Так Гарри и оказался владельцем акций «Нейшнл Видео», «Зенита», «Адмирала» и «Моторолы», увеличив свой начальный вклад в четыре, пять, семь раз.
«Кто вернулся в игру с самым неповторимым успехом?» — спрашивал Гарри у своего калькулятора, и калькулятор отвечал: «$752 ООО». Воспоминания о том, как живется с миллионом долларов, снова забродили в крови, и однажды утром, когда Гарри впечатывал свое заклинание в калькулятор, — ом мане падме ом — калькулятор ответил: «$1125 ООО». Но Гарри продолжал напрягать силы и средства, пытаясь подняться на еще несколько пунктов и подстелить соломки на всякий случай, а тут-то и случился «Великий медвежий рынок». В один прекрасный августовский день Уолл-стрит оказалась на расстоянии двадцати четырех часов от тотальной и повальной паники, у банков вышли все деньги, и спроса не было даже на облигации, которые в нормальных условиях идут со скоростью трещотки на конвейере. И тогда мистер Гэвин, президент «Моторолы», пришел к финансовым аналитикам и сказал, что спрос есть, и что наступит день, когда каждый захочет цветной телевизор, но на текущий момент есть проблемы с прибылями. Паника с грохотом взорвалась, а все голодные молодые гончие, сидевшие на «результативных портфелях», впопыхах наступали на собственные развязавшиеся шнурки, стремясь вышвырнуть акции цветных телевизионщиков в мусоропровод раньше, чем комитет по инвестициям вспомнит, что когда-то они их купили.
Гарри сидел и смотрел на свой последний отчет, где было написано, что в один прекрасный день 90 процентов американских семей будут иметь цветной телевизор. Но сейчас людей это не волнует, потому что дети до сих пор ходят в общественную школу, и старушка-мама сидит в своей спаленке, и цены в домах престарелых все идут и идут в гору. Когда зазвонил телефон, Гарри знал, кто это: похоронщики-банкиры интересовались, не будет ли он так любезен зайти к ним завтра с утра и принести подписанные бумаги, удостоверяющие, что вся его собственность переходит теперь к ним.
Гарри ударил по клавише калькулятора, и машина сказала: «00,00».
— Весна приходит рано или поздно, — сказал я, делая знак бармену наполнить наши стопки.
На какое-то мгновение мне показалось, что в глазах Гарри мелькнула, как нимфа в лесу, надежда на то, что вдруг удастся открыть никем не открытую компанию со всего лишь десятикратным отношением цены к прибыли, а потом идти за этой акцией по следу, выловить и триумфально притащить домой. Но нимфа мелькнула на мгновение — и исчезла.
— Нет, — сказал Гарри. — Да в конце концов деньги — не самое страшное. Самое страшное то, что я не верю себе. Я больше не понимаю, что двигает акции вверх или вниз. Прежние истины не работают. Все превратилось в пустую бумагу.
— Джунгли густы, темны и полны тигров, — сказал Гарри. — Тиграм, которых он имел в виду, по двадцать восемь лет, в их груди полыхает пламя и страстная миссионерская вера в то, что станет центром внимания в наступающем году. Все они собираются стать триллионерами, но Колдунья всех рынков капризна, и по правилам игры многие из них приземлятся у стойки бара с куском калькуляторной ленты в уже потертых карманах их трехсотдолларовых костюмов, и на ленте будет написано: «00,00».
Но вы говорите, что игроки обязаны иметь это в виду. Разве лорд Кейнс, сам успешный оператор-биржевик, не сказал: «Игра в профессиональные инвестиции невыносимо скучна и чрезмерно требовательна для каждого, кто начисто лишен инстинкта игрока. Тот же, кто наделен этим инстинктом, вынужден платить соответствующую цену за свое пристрастие»? И разве это не есть соответствующая цена? Все это так, но штука в том, что Гарри на самом деле не игрок. Игрока всегда можно узнать. Если акции не движутся, он будет играть в триктрак, а если не в триктрак, то делать ставки на футбольные матчи, а если не удается делать и это, то будет заключать пари на то, какая из дождевых капель на оконном стекле доползет до подоконника первой. Но эти игроки знают себя, и их личность вовсе не идентична дождевой капле.
Когда же идентификационная карточка индивидуальности гласит: «У него уже в шестнадцать лет был БМВ», или «Он сделал 200 ООО в прошлом году», или «У него миллион — не меньше», — то здесь обнаруживается зародыш проблемы. Мы все знаем, что такое миллионер, и когда калькулятор говорит «$1000000», — то это чрезвычайно приятная для глаза цифра. Но по этой логике, если машина говорит: «00,00», то рядом с ней никого не должно быть, потому что личность должна исчезнуть без следа. Беда, однако, в том, что, когда на калькуляторной ленте написано: «00,00», всегда есть человек, эту ленту читающий.